Продолжение. Начало Предыдущее Сон Татьяны Во-первых, это все-таки сон Пушкина, который он, естественно, видит глазами своей музы. Видит вот что: зима, Татьяна идет по снеговой поляне и видит перед собой бурливый поток. Это препятствие, которое Пушкину надо преодолеть, чтобы вернуться из ссылки: “как на досадную разлуку, // Татьяна ропщет на ручей”. Пушкинская переписка с друзьями в 1826 г., собственно, и начинается с попыток узнать: “Ужели молодой наш царь не позволит удалиться куда-нибудь, где потеплее?” Позволит, но не сразу и – с некоторыми условиями... Потому, что идет следствие по делу декабристов, и Пушкин, в принципе, может быть к нему припутан. Он сам говорит: ”Я был в связи со всеми и в переписке со многими из заговорщиков. Все возмутительные рукописи ходили под моим именем”. Это он пишет Вяземскому уже после того, как послал (11.05.26) Николаю Павловичу письмо, в котором объясняет, что “заслужил гнев покойного императора легкомысленным суждением касательно афеизма, изложенным в одном письме” (имеется в виду перехваченное властями письмо с демоническим оттенком, которое он написал из Одессы поэтичному Кюхельбекеру). Теперь поэт раскаивается, обещает впредь вести себя хорошо. И просит разрешения вернуться – по состоянию здоровья. Раскаяние Пушкина в высшей степени искренно, именно об этом говорит сон Татьяны, который мы продолжаем толковать. Итак, преодоление препятствия, мешающего возвращению из ссылки. Вначале буквальный переход через ручей по скользкому “дрожащему гибельному мостку” – “двум жердочкам, склеенным льдиной”. Что это за жердочки? Да надежда на два весьма проблематично связанных обстоятельства: помощь влиятельных друзей и добрую волю нового царя. И тут, кстати, на той стороне потока появляется медведь. Через несколько строк выяснится, что Онегин – кум медведя, и это лишний раз подтвердит, что эти два персонажа сна связаны (а в сновидческой логике – просто тождественны), но пока – медвежья услуга: медведь переводит Татьяну через поток и приводит к лесному шалашу, где вместо исчезнувшего медведя появляется уже сам Онегин. Впрочем, на пути к шалашу Пушкин видит глазами своей музы еще множество препятствий. Во-первых, медведь все-таки преследует. То есть – Пушкин боится какой-нибудь по-настоящему медвежьей услуги от петербургских друзей, хлопоты которых и раньше, при Александре I, приводили совсем не к тем результатам, на которые поэт рассчитывал, а тут еще следствие… Не смея взглянуть назад, муза бежит через лес, без дороги, пока не падает в снег. После этого ее уже несет медведь. Иными словами: на данном этапе муза вся в демонической власти. А это означает, что в своем бытовом поведении Пушкин в этот период целиком во власти своего демонического “Я”. А также – во власти внешних, не зависящих от него, но воспринимающихся на подсознательном уровне как демонические, обстоятельств. Медведь несет музу. Это ли не пророчество о том, что вскоре поэт будет доставлен к царю под конвоем? А Татьяну медведь доставляет к наполненной нечистью хижине. Здесь заметим, что во всяком сне всегда есть, с одной стороны, фрагменты сугубо внутренней душевной жизни человека, а с другой – следы внешних впечатлений и надежд, связанных с внешними обстоятельствами. Все это перемешано, связано, влияет друг на друга, означает друг друга, деформирует – образует сновидческую символику, которую и должен понять толкователь. Будем иметь это в виду, переходя ко второй части сна Татьяны. Происходящее в хижине – это, в сущности, дублирование того, что было на пути к ней. Рассказ повторяется, но – в других терминах. Итак, медведь, выполнив свою миссию, исчез. Теперь смотрим глазами музы на происходящее внутри хижины: “Не видя тут ни капли толку, // Глядит она тихонько в щелку, // И что же видит?..” Множество населяющих бессознательное Пушкина разнообразных чудовищ и – Онегина. Он явно верховодит ими (“так, он хозяин, это ясно”) и, кажется, поджидает Татьяну (“в дверь украдкою глядит”). Любопытная Таня “немного растворила дверь... // Вдруг ветер дунул”... В связи с этим дуновением нужно вспомнить то, что мы выше говорили о вдохновении... В творческом аспекте работы музы за таким дуновением ветра (наполняющим паруса вдохновения) должен последовать выбор темы. Так и есть: каждый из “роя гостей”, пирующих в душе Пушкина, впавшего в данный момент в состояние “забвения” (ведь мы толкуем его сон), стремится выйти на первый план, претендует на обладание вниманием музы: “Все указует на нее, // И все кричат: мое! мое! // Мое! – сказал Евгений грозно, и шайка вся сокрылась вдруг”. Что здесь скажешь? – “вот вам тема”. Через несколько страниц она будет воплощена в сцене именин Татьяны и продолжена в следующей главе, в сцене дуэли... Но еще тут, во сне Татьяны, уточняется смысл грядущего литературного конфликта: демоническое “Я” собирается овладеть музой (сюжетно эта неудавшаяся попытка будет испробована в конце романа, когда влюбленный Евгений окажется наедине с Татьяной): “Онегин тихо увлекает // Татьяну в угол и слагает // Ее на шаткую скамью” (казалось бы – “минута и стихи свободно потекут”). Но не тут-то было: “Вдруг Ольга входит, // За нею Ленский; свет блеснул”. Несносное поэтическое “Я” со своей примитивной музой мешает демоническому творчеству. Во внутреннем аспекте это значит: уже изжитая поэтическая роль (маска юного поэта) мешает создавать по-настоящему реалистическую литературу (именно реализмом называют пушкинисты то, что начал писать Пушкин в Михайловском, хотя, как мы видели, это началось чуточку раньше). А во внешнем аспекте: тексты, созданные именно в период самозабвенного играния поэтической роли, мешают Пушкину вернуться из ссылки... С этим надо кончать: «Онегин руку замахнул // И дико он очами бродит, // И незванных гостей бранит». Далее муза наблюдает разыгрывающуюся в душе Пушкина сцену искоренения поэтического “Я” (тут нельзя не вспомнить “Пророка”, который был написан примерно в это же время): “Вдруг Евгений // Хватает длинный нож, и вмиг // Повержен Ленский”. Убийство сопровождается атмосферными явлениями, шумовыми эффектами и колебаниями почвы, от которых “Таня в ужасе проснулась”, дабы сразу обратиться к Мартыну Задеке, главе халдейских мудрецов, гадателю, толкователю снов. И вот с этим в душе (рукопись осталась в Михайловском) отправился Пушкин на встречу к царю. Кстати, можно допустить, что внешние события многое привнесли в этот сон. В первую очередь – в нем отразилось восстание декабристов, многие из которых были наперсниками поэтических вдохновений раннего Пушкина. И расправа с ними, которой ужаснулся поэт, приснилась Татьяне. Кроме того, в тот момент Пушкин не слишком хорошо относился к определенной части российского общества, и это отношение спроецировалось в сон, где чудовищные монстры шумят и звенят стаканами, “как на больших похоронах”. Через несколько строф они появятся в немного более человеческом виде на именинах Татьяны, а через несколько глав – на ее светском приеме в Петербурге. И в обоих случаях среди них будет Онегин, но – так, сбоку-припеку. А во сне он хозяин. Это не только потому, что демоническое “Я” – важнейшее действующее лицо извечного внутреннего конфликта души Пушкина. Дело также в том, что хозяином русского общества должен быть царь. Таким образом, Николай Павлович появляется во сне Пушкина в виде Онегина, совершающего убийство Ленского. Очень реалистично: царь действительно расправился с поэтическими друзьями поэтической молодости Пушкина. И возглавил реакцию. Самостоянье человека В результате внутренней драмы, случившейся в 1826 г. и отразившейся в сне Татьяны, Пушкин изменился. В конце Главы 6 после описания могилы Ленского появляется мотив ”Лета к суровой прозе клонят, // Лета шалунью рифму гонят”. Разумеется, это прощание с молодостью не означает расставания с поэзией. Тем не менее, заключающее весь пассаж утверждение: “С ясною душою // Пускаюсь ныне в новый путь” – совершенно правдиво и искренне. Так же искренни и “Стансы” (22.12.26), обращенные к царю: “В надежде славы и добра // Гляжу вперед я без боязни”. Действительно, с убийством Ленского внутренний конфликт в душе Пушкина, кажется, исчерпан. С ролью Поэта покончено (Чарский “употреблял всевозможные старания, чтобы сгладить с себя несносное прозвище” поэта), а демоническое само собой испаряется: Онегин отправляется путешествовать и потом, появившись на время, как-то вдруг растворяется в воздухе (“в минуту злую для него”). Как и было сказано в записке о “Демоне”: “Оно исчезает, уничтожив навсегда лучшие надежды и поэтические предрассудки души”. И тем не менее, исследователи отмечают, что Пушкин, возвратившись из Михайловского, был как-то беспокоен. Им, как и Онегиным после дуэли, “овладело беспокойство, // Охота к перемене мест”. Одно перечисление пунктов его метаний от момента освобождения до Болдинской осени 30-го года заняло бы целую страницу. Ему нигде не сидится, а осесть уже хочется, что отражается в стихотворении “Дорожные жалобы” (4.10.29). Вопрос “Долго ль мне гулять на свете?”, поставленный в этом стихотворении, собственно, вводит тему: где и как ему суждено умереть... “Большой дороге” (варианты смерти на которой подробно обсуждаются) противопоставлен как некий идеал – дом (смерть “в наследственной берлоге”, “средь отеческих могил”). А уж с этим домом связаны помыслы о невесте. Мысль о женитьбе появилась у Пушкина тоже вскоре после возвращения из ссылки. В 26-м он сватается к Софье Пушкиной, в 28-м – к Аннете Олениной, в 29-м – к Наталье Гончаровой, а в 30-м (получив от Гончаровых неопределенный ответ) – к Екатерине Ушаковой. В конце концов, в 31-м обвенчался с Натальей Николаевной. Лотман по этому поводу замечает: “Можно сказать, что в эти годы Пушкин собирался жениться не потому, что влюбился, а влюблялся потому, что собирался жениться”, – и выводит отсюда очень привлекательную теорию поисков Пушкиным “независимого и достойного существования – Дома”. Мы сейчас попробуем уточнить (некоторые скажут: извратить) эту теорию, используя наш метод анализа двух “Я”. Но вначале надо сказать, что в жизни все сложней, чем в литературе. Это в текстах в основе одного персонажа легко разглядеть одно “Я”, а в основе другого – другое. А живой человек все время меняется: в какой-то момент в нем проступает демоническое “Я”, в какой-то – поэтическое. Судя по тому продолжению, которую Пушкин нарисовал для Ленского, останься тот жив (мы исключаем “гремучий звон” его лиры в веках), “поэта // Обыкновенный ждал удел. // Прошли бы юношества лета: // В нем пыл души бы охладел. // Во многом он бы изменился, // Расстался б с музами, женился, // В деревне, счастлив и рогат, // Носил бы стеганый халат; // Узнал бы жизнь на самом деле”. То есть на основе поэтического “Я” может развиться роль Главы семьи (поэзия быта), Домохозяина. И Пушкин попытался войти в эту роль, решив обязательно жениться. Но только, конечно, ему эта роль представлялась не в том карикатурном варианте, который он определил для несчастного Ленского, но в варианте возвышенном. В 30-м году он сформулировал это так: “Два чувства дивно близки нам, // В них обретает сердце пищу: // Любовь к родному пепелищу, // Любовь к отеческим гробам”. Ясно, что речь здесь о тех же “отческих могилах” и “доме”, что и в “Дорожных жалобах”, но теперь “гроба” и “пепелище” действительно появляются как нечто, вырывающее человека из лап играющих им, но чуждых его личности сил, предстают как нечто возвышающее его над потоком житейских страстей (предопределяемых борьбой всяческих внутр
Олег Давыдов. Залог бессмертия и сценарий уничтожения поэта (7.)
Олег Давыдов. Залог бессмертия и сценарий уничтожения поэта (7.)
Комментариев нет:
Отправить комментарий